Федоров Александр. Оракул

берегу Средиземного моря, в области дельты священного Нила. Здесь все было,
как задумал сам Александр Македонский. Однако новых прорицаний, отменявших
предостережения о ранней смерти, не поступило.
Одно понятно, что великие люди стремятся создавать что-то подобное
первозданному оракулу, и новый вещун в известной степени поддерживает своего
создателя, ибо место выбранное для строительства не случайно, - оно тоже
попадает в отблеск матричной ячейки. К сожалению, сама матрица имеет
свойство смещения, переноса луча космического воздействия на другие локусы
Земли. Так постепенно увял и Дельфийский Оракул; Александрия переродилась в
известный морской порт и крупный город с населением более двух миллионов
человек. Святости этого места не хватило даже для того, чтобы уберечь
останки Александра Македонского от надругательства и уничтожения. Свойства
оракула растаяли, а, скорее всего, переместились в другие загадочные места
на земном шаре. Будущие поколения землян разыщут их, если будет на то воля
Господа Бога.
Еще в молодости Александр Македонский, уже насладившись запахом крови,
всегда сопутствующим его блестящим и молниеносным победам, посетил философа
Диогена, валявшегося в задумчивости на песке. Император готов будет
удовлетворить любую просьбу философа, но тот своим примером преподнесет
новый урок понимания свободы разума, отрешенности от мирской суеты. Нищий
философ не пожелает впустить Александра в сферу своих раздумий. Александр
останется в блески славы, продолжая наслаждаться никчемным разрушительством,
властью, мирской суетой.
Александру - человеку, не чуждому наукам, ученику выдающегося
Аристотеля, захочется приобщиться к великой "вере разума". Но в течение
жизни им руководила нескончаемая страсть - страсть покорителя и завоевателя.
И он останется заложником этой страсти: воинский успех - это тоже
своеобразная интрига, за которой следует одно лишь безумие и смерть.
Неимоверная энергия, сила воли, дисциплина разума полководца вела в далекие
славные походы беспощадных хищников - воинскую стаю покорителей народов и
государств.
Много крови и слез было пролито, мириады смертей и новых рождений
сопровождали эту великую интригу завоевания, перекройки мира. Единение и
гармония Души, Мозга, Плоти, отпущенные Богом Александру, были по Всевышней
воле мобилизованы на выполнение особой миссии. Только так создается гений,
способный творить чудеса, не зависимо от того, что им руководит, - "белые"
или "черные" силы. Тысячи душ погибших в беспощадной мясорубке войны
вернулись к истинному хозяину жизни - к Богу. Для очищения скверны они были
опять вселены в тела простых смертных и начали отсчитывать виток за витком
новые периоды развития цивилизации.
Дельфийский Оракул продолжал зорко следить за неожиданными поворотами
судьбы достижимых его взору человеческих общностей: жрецы пытались еще и
заглянуть в будущее. Адепты храмовой философии не вмешивались в сложный
процесс первозданных преобразований, подчиняющийся генеральной формуле:
рождение - жизнь - смерть. Но, поддерживая тайный контакт с зазеркальем, они
озвучивали Божью волю в доступной для понимания простых людей форме. И в
миру продолжал действовать извечный, самый справедливый, но безжалостно
неотвратимый Закон: "В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не
возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах
превратишься" (1 Моисеева, 3: 19).

* 1.1 *

Рассказ этот, может быть, излишне выспренний и многоцветный, затейливо
сплетался одним из трех сидящих в утлом помещении - в цокольном этаже старой
петербургской больницы, расположенной на берегу фонтанной реки. В далекие
царские времена здесь доживали свой век нищие старухи, душ эдак
пятнадцать-двадцать или немногим более того. Здесь же размещалась акушерская
школа. Тогда богадельни организовывались, как правило, именитыми особами
царских кровей. В том заключалось различие века нынешнего и минувшего.
Эгоистичные монархи, оказывается, считали нужным печься о подданных, причем
делали это на собственные деньги.
Неподалеку от больницы между Египетским и Калинкиным мостами
располагался комплекс строений иного свойства и предназначения. Но уже
сочетание "египетского" и "калинкина" свидетельствовало о традиционной
несуразности семантики не только русских слов, прямых и отвлеченных понятий,
но и, скорее всего, русской души.
Комплекс зданий Экспедиции заготовления государственных бумаг (ЭЗГБ)
совершенно некстати сочетался с богадельней. Подобный альянс был уместен
разве, что при слиянии кнута и пряника, рогов и копыт, хвоста и желудка.
ЭЗГБ создана при самом тесном участии Агустина Бетанкура, итальянца по
происхождению, члена-корреспондента Французской Академии наук, политического
диссидента в Западной Европе, но желанного гостя в крепостной, отсталой
стране, славившейся самой консервативной монархией, то есть в России. "Разве
может человек доставить пользу Богу? Разумный доставляет пользу себе самому"
(Кн. Иова 22: 2).
Трудно определить, кто все же больше выступал в роли покорителя и
покоряемого, - масса иностранцев-мигрантов или рабы российские, которых
больше устраивала жизнь дремучая. Ясно, что все происходит по воле Божьей:
значит Всевышнему угодны были небольшие инъекции европейской культуры в
ленивый славянский мозг. Бог посылал на русскую землю тех властителей,
которым доверял известные преобразования. И они старались, каждый по-своему.
"Во все дни определеннаго мне времени я ожидал бы пока прийдет мне смена"
(Кн. Иова 14:14).
Сам этот комплекс промышленных зданий в историческом аспекте был то же
анахронизмом. Здесь изначально, при проектировании и строительстве, были
заложены передовые технологии производства, обгоняющие Европу, забота о
рабочих в виде высочайшей зарплаты, по сравнению с другими предприятиями. На
3700 работающих имелись казенные квартиры, школа на 160 учащихся, ясли на 60
детей, лазарет со стационаром на 44 койки, столовая на 600 посадочных мест,
свой театр. На работу в ЭЗГБ принимали только при наличие двух поручителей:
если новичок не выдерживал испытание на добронравие, прилежание и
дисциплину, то увольняли всех троих - претендента и поручителей. Все это
никак не вязалось с тем, что войдет в жизнь коллективов заводов и фабрик в
советские времена, когда власть официально перейдет в руки самого народа.
Оказывается современные выкрутасы макро- и микроэкономики, являющиеся сутью
подходов передовых экономистов, давно внедрялись на территории необъятной
России. Но делалось это "в отдельно взятом" уголке Санкт-Петербурга.
То же произошло и с больницами, домами призрения, доставшимися в
наследство "пролетариату и трудовому крестьянству" от монархии. Народные
избранники и демократические правительства без зазрения совести
паразитировали на остатках благодеяний бывших "сатрапов" в течение более
восьмидесяти лет, мало чем радуя своих соотечественников, нуждающихся в
заботе. Были экспериментаторы, которые считали правым делом аресты и
надругательства над человечностью. Они организовали уникальный конвейер, с
помощью которого настойчиво всаживался свинец в умные и честные головы
соотечественников, но плодили и оставляли жить подонков.
То были технологии своеобразной евгеники - науки деликатной, но легко
подпадающей под влияние оголтелой сволочи. Что говорить, и всю науку
большевики сумели превратить в продажную женщину: любой, даже самый
теоретический доклад, начинался с идеологических поклонов и вылизывания
задницы очередного вождя. Почитаешь, скажем, учебник по клинической урологии
времен правления "учителя всех народов", и окажется, что первым и самым
лучшим урологом на планете всей был Иосиф Сталин - именно благодаря его
"светлому гению" были спасены тысячи и миллионы советских граждан,
страдающих почечно-каменной болезнью, аденомой простаты, воспалительными
заболеваниями.
Денег на строительство больниц и домов престарелых у верных сынов
народа, носителей пролетарской сермяжной правды вечно не хватало. Все
средства шли на строительство концлагерей, укрепление обороны, развитие
Военно-промышленного комплекса, да на создание оазисов для верхушки власти.
Его величество хам принялся управлять государством, устанавливать свой
миропорядок.
В советские времена прежняя небольшая богадельня приняла облик
многопрофильной больницы и распухла до пятисот коек. Несчастные пациенты
превратились в страдальцев "по быту", ибо ощущали себя сельдями в бочке,
только без лекарственного рассола, прохлады и свежести. Был резон опасаться
худшего - как бы не слопал на закуску и эти крохи цивилизации очередной
пьянчуга с пролетарской закалкой, возведенный неведомой силой в ранг
верховного жреца. К несчастью люди забывают, что, не взирая на классовые
корни, должности и звания, все вместе, лечащие и лечимые, тихо готовились
стать постным завтраком для старухи-смерти. Это и объединяло душу, мозг,
плоть простых смертных - заложников Божьей воли, но не светского права.
Откроем тайну: трое собеседников были эскулапами советской
фабрики-кухни, на которой выпекаются медицинские рецепты, выдается, так
называемая, медицинская услуга в доступном объеме и качестве. Наши "повара"
медицинского зелья, выученные и воспитанные в отечественной высшей
медицинской школе, носили на себе отчетливую печать порока уравнительной
системы. Сама жизнь, "текущий момент" рождает каламбур, доведенный до
качества парадигмы: уравнения нищеты в виде следов неправильного питания и
чрезмерной выпивки ясно проступали на их лицах, фигурах, мыслях и совести.
Тройка старых друзей и сотоварищей по профессиональному цеху давно и
негласно объединилась в рамках больнички в крохотный клан, имя которому
диссиденты. В него трудно попасть, но еще труднее удержаться, ибо требуется
для того призвание, особые знания и Божья воля. Как правило, чего-нибудь у
большинства рядовых граждан недостает, потому простонародие не идет на
смелую конфронтацию, а пытается приспособиться к требованиям сильных мира
сего.
Один из трех - как раз тот, что рассказывал - лысый, помятый и
потрепанный жизнью - имел за плечами лет так сорок пять общения с
социализмом. Фамилию он имел весьма распространенную, русскую - Сергеев, а
звали его Александром Георгиевичем. Врач-инфекционист со способностями,
дарованными Богом, спас не одну жизнь. Он отличался одновременно крайней
брезгливостью и заметной неряшливостью. Но неряшливость та не покушалась на
каноны стерильности. Такие фрукты умудряются выдерживать особый
профессиональный стиль, идущий от высокой санитарной культуры, который
делает их совершенно не способными заразить и заразиться.
При всем при том, местный реликт шокирует приличную публику выцветшей,
застиранной до дыр рубашкой, неглаженными тысячу лет брюками и пиджаком с
хотя бы одной оторванной пуговицей. Сергееву ничего не стоит запросто, как
говорится, не отходя от кассы, удивить цивильных граждан презрением к моде и
политесу. Приобретается такая одежонка, бесспорно, не у Кардена, а в
заурядной лавке полуспортивной - полурабочей одежды. Джинсовая ткань -
эмблема индивидуальной нормы таких субъектов. Отечественные костюмы сидят на
них, как на корове седло, а зарубежные они не покупают принципиально, но не
из-за патриотизма, а по причине отсутствия лишних денег.
Однако для врача много значит внешний вид: спасало положение то, что
наш ископаемый субъект сохранил подобие спортивно-военной выправки - не
обрюзг, не оплыл жиром, не налился лишней влагой, не успел схлопотать
расстройство обмена веществ. Профессиональный ученый-врач давно оставил
активную научную деятельность, а успешно защищенную докторскую диссертации
уложил на самую дальнюю полку домашнего книжного стеллажа. В той лысой
голове сохранились еще значительные куски информации, но были они, как
говорится, из многих областей. Когда сведения рассованы по многим комнатам,
а ключ от помещений потерян, то есть основания подозревать проявление мягкой
шизофрении.
Может быть, это и так. Но отличить норму от патологии крайне трудно.
Скорее, в нашем случае речь идет о шизотимности, - об особом взгляде на
вещи, неординарном мироощущении и линии поведения. Медицина - наука
каверзная. Скорее всего, это и вовсе не наука, а искусство, владеть которым
дано избранным. Недаром философы древности были еще и врачами, а врачи -
философами. Например, Аристотель - потомственный эскулап - успешно
практиковавший на досуге. Себя он любил лечить ванными с розовым маслом.
Злые языки трепались по этому поводу с откровенной завистью и искусом
навета. Обывателя заверяли, что Аристотель продает "подержанное" масло,
разлитое по пузырькам после принятия им лечебных ванн. Исторических
доказательств тому нет, но подозрение в использовании принципа
самоокупаемости и выгодной коммерции у потомков остается.
Напрягая мысль в ученых изысках по поводу вселенских законов, философы
забавлялись искусством врачевания, являвшимся для них заурядным компонентом
культуры избранных. Наследники таких подходов не все умерли, подобно
ихтиозаврам, а изредка появляются и на российском небосклоне. Даже свой
предмет - инфектологию наш Сергеев воспринимал через призму ученой
отсебятины и философских вариаций, никак не желавших вмещаться в догмы
общепринятых этиопатогенетических подходов, утвержденных схем диагностики и
лечения. Но самое невероятное заключалось в том, что базаровский нигилизм
успешно сочетался с великолепными результатами лечения, - больные и
медицинский персонал боготворили своего спасителя, превращали его вполне
заслуженно в кумира.
Другой собеседник - годами был постарше, меньше ростом, суше статью и
отличался прочной анатомией. Однако одевался он так, словно затеял
решительное соревнование с гоголевским Плюшкиным, либо с отпетым французским
клошаром. Максимального "блеска" приобретала его одежда зимой, когда ее
хозяин старался максимально сберечь тепло, согреть "изъеденное болезнями"
(мнимыми и реальными) тело. "Профилактика, профилактика и еще раз -
профилактика". - любил назидать анатом, напяливая на себя ватные штаны,
телогрейку, допотопные валенки. И то сказать, в морге всегда было холоднее,
чем в остальных помещениях больницы. Но не до такой же степени, чтобы
превращаться в пугало. Если подвесить ему под руку подружку в помятой одежде
и с синяком под глазом, то сложилась бы полная картина российского бомжа,
претерпевшего духовное и материальное разложение.
Подружка в его жизни, конечно, присутствовала и звали ее Муза
Зильбербаум. Но не было у нее ни впечатляющего синяка, ни помятой одежды, ни
намека на алкогольную энцефалопатию. Была то лаборант-гистолог и
одновременно санитарка патологоанатомического отделения больницы - добрейшая
душа, скатившаяся к ногам специфического порока исключительно только из-за
того, что имела повышенную эмпатию. Она так активно включалась в процесс
сопереживания, что спешила пустить слезу по любому поводу, связанному со
смертью, и урезонить ее было просто не возможно.
Несколько поодаль от письменного стола, поближе к батарее центрального
отопления, располагался небольшой квадратный топчанчик, сооруженный лично
Чистяковым. Ложе было укрыто небольшим матрасиком, на котором возлежал
любимец публики, принадлежащий Чистякову шикарный американский
коккер-спаниель по имени Граф. Это была гордость Михаила Романовича. В
собаку он вкладывал заботу, деньги, душу. Завел он его сразу после того, как
Муза неудачно разрешила свою недолгую беременность.
Однако отношения с Музой у пса были довольно прохладные, ну а Мише он
платил абсолютной преданностью и верностью. Муза нахально заявляла, что
Чистяков своей привязанностью к собаке пытается вымолить у Бога прощение за
невнимание к ней, - безвинно страдающей. Граф относился с доверием еще к
одному человеку - к Сергееву. Чистяков, исповедующий теорию переселения душ,
в том числе, от человека к животному, считал эту собачью привязанность почти
что безупречным тестом. Смысл которого заключался в том, что в прошлой жизни
они все трое были близкими родственниками, - отсюда и взаимная симпатия.
Музе в той компании, конечно, места не отводилось, - это было еще одним
поводом для скрытого женского протеста. Она даже никогда не пыталась
покормить Графа, ибо было ясно, что он откажется принять от женщины пищу.
Любимым выходом на сцену для Музы было отпевание или светское прощание
в специальном "прощальном" зале больничного морга. В такие торжественные
минуты успокоить ее мог только классический стакан русской водки. Известно,
что "функция формирует орган". Вот и сформировался давно у доброй женщины
легонький цирроз печени, "завелись таракаши в головке", стала пошаливать
память.
Оставалась незыблемой чистейшая душа, таящая только один помысел -
привести тело покойного после вскрытия в приличное состояние (обмыть,
приодеть, придать лицу значительность), а затем организовать достойное
прощание. За это она получала не малые деньги - как говорится, "из лапы в
лапу" или "на карман". А потому могла позволить себе изысканность в одежде,
косметике, пище и напитках. От нее всегда исходило очарование тонких
французских духов. Правда, в сочетании со специфическими запахами морга они
не всегда удачно гармонировали. Анатом, страдающий аллергией, порой готов
был зарезать ее анатомическим ножом прямо на месте из-за какого-нибудь
нового обворожительного эксперимента.
Когда-то анатомическая фея была женщиной смешливой и податливой на
пламенную страсть. Стройностью ног, соблазнительностью линии попы и груди
она сводила с ума молодого анатома. От брачных уз он сумел ускользнуть,
свалив все на половую слабость, рано пришедшую к нему якобы под руку с
алкоголем. Но она его сказкам-отповедям никогда не верила.
Женщины и алкоголь, как известно, не совместимы. Но Муза бросилась
вдогонку Чистякову очень рано, как верная подруга, словно сняв себя с
"тормозов". Женщины, к сожалению, с такой дистанции сходят первыми -
деградируют быстрее и глубже. Еще великий Пирогов клялся: "Нет ничего
безобразнее, чем пьяная женщина и пьяный врач". Некоторым мужчинам удается
выкарабкаться из порока, женщины уходят в него подобно комете, ворвавшейся в
плотные слои атмосферы.
Очень скоро пришлось делить сферы влияния: Муза пьет, а доктор только
выпивает и, не теряя квалификации, достойно "потрошит жмуриков". Сергеев
тоже соглашался с логикой жизни: можно ли Музе не пить, когда каждый день
приходится приводит в порядок растрепанные мертвые тела. С годами, когда
толерантность к алкоголю стала резко снижаться, у Музы чаще отмечались сбои
- путалась последовательность процесса. Принято считать, что первична
работа, а вторична выпивка. Плохо, когда искажается простая
последовательность. Здесь и начинается разворот "вектора личности".
Печальный женский порок в сочетании с патологической задумчивостью и
исследовательской страстью анатома приводил к курьезам. Однажды, на выездном
вскрытие в периферийной больнице, в плохо приспособленном морге, страшно
смахивающем на дровяной сарай, анатом, сделав разрез по Шору, извлек
комплекс внутренних органов, иначе говоря, "гусак". Потеряв ориентацию в
пространстве и времени, эскулап принялся исследовать интереснейший случай,
брать кусочки на гистологию, проникать в святую святых - в клиническую
тайну.
Он не обратил внимание на изменение обстановки: Муза ласково
замурлыкала песню, тщательно и со вкусом штопая тройным швом грудную клетку
ограбленного трупа. Бутыль со спиртом, найденная в тайниках чужого морга,
прибавила тепла. Халява греет быстрее и решительно. Муза переместилась в
иные переживания. Действовал лишь инстинкт санитара-профессионала. Работа
шла в автоматическом режиме - штопка была основательной и крепкой; узлы
завязывались столь жестко, что ни развязать ни разрезать их было не
возможно. Распорядившись спиртом, Муза по горячке не смогла найти обычные
лигатуры. Штопала она мертвое тело медной проволокой, почему-то валявшейся
на видном месте. Когда врач закончил исследовать комплекс вынутых органов,
то статус-кво уже восстановить было практически нельзя.
На первые немые вопросы анатома Муза, пошатываясь, но мило улыбаясь,
взялась отвечать на чистейшей латыни.
- "Omnia mea mecum porto"! Затем перевела на русский, но с пьяной
отсебятиной, - Все свое ношу с собой, Ваше Величество!
Даже в этот, не столь торжественный момент, женщина пыталась вести себя
так, словно она Гертруда Великая. Святой образ восстал в помутненной мозгу.
Рассказ о Святом Сердце Иисуса услышан был на одной из мужских посиделок.
Отличился тогда все тот же Сергеев. Сейчас, находясь под парами чистейшего
спирта, ей почему-то казалась, что здесь Гельфский монастырь, в котором она
пребывает уже с пяти лет. Будучи огненно рыжей еврейкой, она, наивная, мнила
себя белокурой арийкой.
Истоки пламени страстей были у обоих разные: у рожденной в далеком
Эйслебене все исходило из религиозной святости и классического немецкого
мистицизма; у петербургской пассии - от бурления алкоголя. Муза готовилась
произнести самую ответственную в своей жизни проповедь. Войдя в роль
основательно, расширив максимально жгуче-черные глаза, мечущие искры, она
приближалась к трансу, после которого следует выключение сознания и
моментальное падения тела на пол. Для Чистякова такой исход не был
откровением.
Музе чудилась ясная цель - объяснение "Божественного Благочестия".
Ничто иное, как отповедь любимому отступнику, заблудившемуся в сомнениях,
готовилась выплеснуть разгневанная кошка. Но спиртные вихри повели
помпадуршу в сторону: взбрыкнув и пьяно мотнув головой, она сместила белый
колпак с копны рыжих волос на левый глаз. Рожа бывшей красавицы превратилась
в сморщенный помидор, порождающий недоумение. Но весь эпатаж решительно
притормозил Михаил Романович:
- За такие штучки, милочка, дают по "пингвину" ногой!
- По какому пингвину? - переспросила Муза.
- По тому, который прячет тело жирное в утесы! Милочка! - попытался
Чистяков "ласково" привести в чувство свою помощницу.
Муза, конечно, великолепно понимала, что есть на самом деле "пингвин",
но продолжала строить из себя неожиданно проснувшуюся принцессу на горошине.
Миша был изыскан и берег чистоту русского языка, - избегал сквернословия. Он
давно привык к подобным сценам перевоплощения и считал, что Муза похоронила
в себе талант большой актрисы. Сейчас он только выдерживал роль. Челюсти
сжимались не от злобы, а от желания сдержать смех.
Муза всегда считала, что актерство в ее жизни ни при чем. В ней погибла
преданная жена и возможная мать детей гениального анатома. Для коллег не
было секретом, что Муза, закончив с Золотой медалью школу, в возрасте
шестнадцати лет поступила в медицинский институт и, играючи, легко сдавая
экзамены на отлично, проскочила до четвертого курса на одном дыхании. Но
здесь ее ожидал "ссудный час". Легкое дыхание застыло в приоткрытых губах, а
в мозгу зазвенело томительное слово - любовь, когда на одном из практических
занятий перед ней выросла фигура "невысокого, но гениального", молодого
анатома.
Через короткий срок, поздно вечером, при явном попустительстве
нескольких трупов, тихо возлежавших по соседству, она отдалась "милому,
первому и единственному" - Мише. Трупы через неплотно сомкнутые веки,
конечно, кое-что постигали. Но их зрительный анализатор уже был подвергнут
безвозвратному разложению, и восприятие шло только через продолжавшие расти
волосы, ногти и желтые зубы. Таинство посвящения в женщины произошло прямо
на свободном секционном столе. Любовников объединила и породнила профессия.
Их первый сумбурный половой акт на всю оставшуюся жизнь ассоциировался со
специфическим запахом секционного зала - запахом особым, насыщенным
формалином, парами спирта и тлетворным ужасом смерти.
По ее мнению, Миша уже в то время был "с петухами в голове".
Доказательства тому очевидны - в столь торжественный момент "преступный
сердцеед" лишал ее невинности, никак не соглашаясь выключить яркие софиты.
"Во тьме совершаются только порочные дела, мы же творим акт благородного
таинства" - мурлыкал он у ее розового ушка. А потом скрипел зубами, мучаясь
в борьбе с прочностью девственной плевры, доведенной традиционно жестоким у
евреев генетическим отбором до плотности ligamentum (связки) - почти что
хряща.
В последствии, только самым близким друзьям, была приоткрыта завеса
тайны над ошибками технологии. Оказывается, Миша с Музой изрядно пригубили
казенной aqua vitae. Вполне вероятно, что спиртик несколько сместил
анатомические макро-образы в помутненном сознании партнеров. На трезвую
голову Миша утверждал, что заблудился не в преддверье влагалища, а, скорее
всего, по ошибке пытался пройти не тем путем. Муза божилась, что пьяный
Мишутка в азарте настойчиво сокрушал ее лобковую кость. Она еще долго
хвасталась подругам синяком в области Symphysis ossium pubis, - женщине, по