Иванова Юлия. Дверь в потолке

Если мы хотим жить, всему этому надо ставить препон.
Препон ставить нелегко, тем более, что его нужно ставить в одиночку,
помогающих и понимающих, к сожалению, мало.
Я еще, нужно сказать, поверхностно ознакомился с романом, но сказать
что-то хочется.
Нравится мне, как совершается действие: одновременно рисуется картина
настоящего, выплывает образ Вождя. По свидетельству разных документов, мы
знакомимся с тем, не как преподносилось, а как было на самом деле. Конечно,
документы тоже не все могут сказать, но все же...Личное участие во всем
происходящем и становление мятущейся души в поисках веры, тут развертывается
все так. Как в жизни было преподавание Закона Божьего в действии.
Роман сложный и нужно привыкнуть к чтению, чтоб не было искусственным,
а естественным. Теперь много появилось оригиналов, тьфу, играющих в
оригинальность...да, это хорошо, но когда оно естественно. В романе, на мой
взгляд, оригинальность естественна и в то же время не зачеркивается
классическая традиционность. Но не это главное. Главное, что автор, не
оглядываясь ни на кого, старается повернуть наше сознание на Сталина. О нем
много написано, еще больше говорено, много создано мифов и даже анекдотов,
но это не Сталин. Сталин где-то таинственно скрывается, мудро смотрит на нас
и хочет спросить: ну как вам без меня, лучше или хуже - вот что мы скажем?
На этом хочу прервать свое впечатление, еще для меня не все отстоялось, хотя
образ Сталина все больше и больше меня привлекает, и мне хочется повторить
выражение архиепископа Луки: "богоданный вождь". От себя еще скажу: "мудрый,
в безбожное время он делал так, чтобы мы жили по-христиански. Сам он был
аскет, бессеребренник, беспокоился о людях - разве это не от христианства?
Ну а вера - это тайна души. Я, как священник, имеющий дело с
человеческой душой, скажу: он был верующим. Об этом не только можно
догадываться, а есть на то и прямые свидетельства.
Основное достоинство романа в том, что автор на примерах хочет нам
сказать, чем мы можем жить и как выдержать всю нагрузку нашего запутанного
времени.
Ю.Иванову рекомендую в Союз писателей России.
Священник Дмитрий Дудко,
член Союза писателей России"
16-08-2000

Итак, на дворе октябрь 2000-го. В "полевой" сумке через плечо, кроме
рекомендаций батюшки Димитрия и Стасика Куняева, теперь еще и приведенная
выше от Виктора Сергеевича Розова. Пожала на прощанье его сухонькую
прохладную руку, стандартно пожелала здоровья. Проносится мысль, что видимся
в последний раз. Комок в горле. Где-то в этом доме на Аэропортовской, где
была писательская поликлиника, жил и Александр Аркадьевич Галич, и мы с
Борисом приезжали к Галке, дочке Ангелины Николаевны, играть в преферанс.
Иногда к нам присоединялся и сам хозяин - помню его прекрасную библиотеку,
китайскую собаку Чапу и огромные голубые глаза Ангелины Николаевны, которую
мы все боялись. "Только не рассказывай Нюсе", - часто шепотом просил меня
Александр Аркадьевич,- а я так даже понять не могла, какую он видит крамолу
в наших невинных походах - то к кому-то в гости с гитарой или без, то в
храм, то в клуб, где за столиком всегда набивалась куча народу, в том числе
и дам. И о ком именно мне велено было хранить молчание от супруги этим,
казалось бы, ничего и никого не боящимся, "без руля и без ветрил",
человеком, я не разумела и просто молчала как рыба об лед обо всех и вся. А
Ангелина Николаевна только укоризненно покачивала стриженой своей головкой.
Кодового замка тогда на воротах у входа во двор не было, а так - будто
ничего не изменилось...вон в том подъезде жила Тюлька Полякова, которая
потом слиняла в Америку. Ее мать, бывшая жена юмориста Владимира Полякова,
автора песни "Какая чудная земля вокруг залива Коктебля", с молодым мужем
Эдиком, врачом и владельцем авто, потихоньку продавали антиквариат, готовясь
к отъезду. Мы с Тюлькой пили пунш из серебряной крюшонницы, слушали редкие
пластинки (Пола Анку и "Боже, царя храни!") и время от времени звонили домой
- уложила ли свекровь спать Вику...Тогда я тоже мечтала вступить в Союз
Писателей или Кинематографистов.
"Но где ты, прошлогодний снег?"... - и Кучборская, преподававшая на
факультете зарубежку, читая нам с кафедры Франсуа Вийона, с коротким смешком
воздевала глаза и руки к небу...
А теперь у меня в сумке как раз три необходимые рекомендации, и еще
всякие там полезные бумажки, и ксерокопии из статей, и реклама книжек...И
стою я на Киевском вокзале, поджидая электричку, и смотрю на мента, который
недавно волок меня с ведрами и букетами в автобус на предмет
несанкционированной торговли цветами.
В цивильной упаковке он меня, само собой, не узнает.
- Привет, - улыбаюсь, - Не признал? Ты мне еще ведра помогал в автобус
затаскивать, брюки свои водой облил, помнишь? Еще спрашивал, почему я не
борюсь...
- А, писательница... Ну как же...
- Так вот, я борюсь.
- Это что? - вертит он в руках ксерокс статьи из "Завтра", -
ажаловалась?
- Да ты не бойся, никаких фамилий, ни номера отделения. Даже вокзал
неизвестно какой. Так, ставлю проблему.
- А-аа. Слушай, дай почитать? А можно я начальству покажу?
- Бери, бери, для вас и ксеранула. Ну ладно, а то скоро электричка.
- Сегодня не торгуешь?
-Чем?
- Ну этими своими... Лютиками.
- Ромашки спрятались - мороз на дворе. Теперь до весны.
- А розы? - улыбается он, - Бабки ваши шмыгают тут с букетами. Дохлые,
правда.
- Бабульки?
- Да розы. Бабок хоть в рефрижератор, ничем не возьмешь....
- Роза вянет от мороза, но цветет бабуля Роза, - сымпровизировала я и
рванула на платформу.
Не знаю, что там конкретно говорило начальство, но вскоре легальный
цветочный базар прикрыли на несколько месяцев. Не ведаю, имела ли к тому
отношение моя статья, но в результате, насколько удалось узнать, дело
кончилось повышением и упорядочением налогов (разумеется, для арендаторов).
Возобновится к началу нового сезона и наша несанкционированная торговля, но
до этого еще добрых полгода.
А пока...

НА РАЗНЫХ ЯЗЫКАХ

(1960 год)

Мой очерк о Герое Социалистического труда, сормовском сталеваре Николае
Анищенкове, написавшем книгу "Советский завод. Настоящее, прошедшее и
будущее", изданную за рубежом, вылился в противопоставление двух судеб -
советского сталевара и миллионера Фреда Остена. Несостоявшаяся карьера Маты
Хари все же позволила мне познакомиться с самыми высокопоставленными
иностранцами и сделать кое-какие обобщения и выводы. Даже местом откровенной
беседы с Фредом о книжке Анищенкова я определила для достоверности ресторан.
Очерк так и назвался: "На разных языках". Вот несколько отрывков:
"Этот парень - идеалист, - заявил мой сосед, ткнув пальцем в
фотографию. - Все русские - идеалисты, хоть и выдают себя за материалистов.
Хочет, чтобы я ему позавидовал, а я не завидую, нет. Я сам с пятью долларами
в кармане начинал, а сейчас у меня мебельные фабрики, счета в надежных
банках, загородные дома, тысячи рабочих. Сам сейчас не понимаю, как все это
выдержал.
Вставать приходилось засветло, потом в течение десяти часов я отдавал
по капле силы, накопленные во время сна, а придя домой, ужинал и сразу же
ложился, чтобы собирать новые. Целыми днями я не видел солнца, и все это
лишь за несколько жалких долларов!
А в воскресенье я бродил по самым фешенебельным авеню, и только мысль,
что я когда-нибудь добьюсь права жить здесь, подбадривала и опьяняла, как
хорошее вино. Деньги! Вот когда я понял, что такое деньги. И как я завидовал
тем, кто их имел!
О, я-то на своей шкуре испытал жизнь рабочего! Она нигде не бывает
сладкой. Спросите-ка этого вашего русского парня, почему он пошел на завод?
Уж, конечно, не ради своего удовольствия!"
Мне незачем было об этом спрашивать Николая. Судьба этого смоленского
школьника была судьбой сотен советских подростков, которых подняла из-за
парт война. Они заменяли на заводах ушедших на фронт отцов и старших
братьев.
Далее Фред Остен рассказывает, как судьба подарила ему шанс попасть на
большой конвейер, когда прежние рабочие взбунтовались против его ускорения.
"Эти парни - лентяи, - сказал босс, - Им место не в цехе, а на диване
турецкого паши. Но никто тут не собирается чесать им пятки. А ну, малыши,
кто из вас хочет им нос утереть"?
На нас, согласившихся работать на конвейере, смотрели как на
смертников, мы не решалсь даже выходить в столовую. Я был самым младшим и
поэтому отделался легче других. Правда, меня здорово поколотили, но я
отлежался и снова пришел на работу, сказав, что попал под кулаки в
боксерском клубе. Это понравилось, и меня оставили в покое. Так я проходил
свою рабочую школу".
Мог ли прототип Фреда Остена, который рассказывал по пьянке нечто
подобное московской девчонке, угощая ее в Метрополе рябчиками и ананасами (я
нарочно выбрала такое "предреволюционное меню", кстати, честно
продекламировав моему забугорному кавалеру про "последний день буржуя"), -
мог ли помыслить, что попадет в "советскую агитсистему"? И более того, что
кто-то из начальства на планерке скажет, потрясая гранками свежего номера:
"Вот как надо делать пропаганду"!
"Общежития у воспитанников ФЗО тогда не было, жить приходилось в старом
бараке, спать на жестких двухъярусных койках. И сейчас не может Николай без
возмущения смотреть, как в заводской столовой озорует молодежь, кидаясь друг
в друга хлебными катышами. Тогда каждый кусок по-братски делили поровну".
Далее идет рассказ об этих подростках сороковых, помогающих Родине
ковать Победу, ставшие ныне мастерами, инженерами, изобретателями. Бездушный
конвейер наживы как бы противопоставляется мартеновской печи, про которую
старый мастер Пурин говорит: "У нас с ней разногласий нету - вместе стальную
метлу плавим. Чтоб подчистую вымести фашистскую гадину с нашей земли".
"А Фред Остен ненавидел конвейер, на который так стремился попасть. "Он
никогда не уставал. Я чувствовал, что больше не выдержу этого дурацкого
механического дерганья рук, тупой боли в затекших мышцах, а он все двигался
и двигался, словно адская река, с той равнодушной, безжалостной
равномерностью. От которой хотелось бежать, куда глаза глядят. Пора было
заводить собственное дело, и тут весьма кстати пришлось приданое Люси. И
снова десять лет борьбы с конкурентами, биржевой лихорадки, ночей без сна.
Да, деньги достались мне нелегко, но я горжусь, что пробился сам,
собственными зубами прогрыз себе дорогу.
Теперь, наконец, я имею все. Захочу - объеду весь мир, и везде меня
будут встречать, как дорогого гостя. Захочу - построю дворец и поселюсь в
нем один".
Далее от автора, то есть от меня:
"Почему же вас, процветающего чикагского бизнесмена, так растревожила
судьба простого советского парня, каких у нас сотни, тысячи?
Дело в том, что вы одиноки. Случись вам разориться, вас не пощадят в
мире, где идет беспощадная грызня за место в жизни. Поэтому как бы высоко вы
ни поднялись, как бы ни упивались своей властью, вас всегда гложет страх
потерять свой капитал и вместе с ним все.
Вместе с иностранным туристом, посетившим Сормовский завод, вы
недоумевали: "Чудаки...Стоит ли так стараться для государства"? И вам
ответил один из рабочих: "Государство - это мы".
"Пропаганда", - ворчали вы, листая книжку. Но вот вам попалось фото.
Пять парней одной бригады. Дружба, спаянная общей целью, которую не
разъедает ни корысть, ни зависть. Представьте себе людей, Фред, которые
веками жили в нищенских лачугах. Теперь они строят прекрасное здание. Там
хватит места для каждого и будет много света, солнца, тепла. Они не хотят
счастья только для себя, они хотят его для всех.
Уходя, он с нарочитым небрежением оставил книжку на столе, но я знала,
что она всегда будет с ним, между деловых бумаг и рекламных проспектов,
тревожа душу вопросами, от которых так трудно уйти человеку".
Где вы теперь, мои герои - Сергей Чечулинский и Николай Анищенков, живы
ли? В чем нынче ваша вера? - снова спрашиваю себя.
Конечно, тогдашние сентенции мои незрелы, порой наивны, но вполне
искренни. Перечитывая их, я понимаю, что уже тогда стояла у истоков Изании.
"Я гимны прежние пою"...
Удивительно, что моталась я по этим командировкам, как правило, одна,
часто приходилось буквально отбиваться от назойливых мужиков, и ничего,
проносило. Как-то один "отвергнутый", прислал на мое имя в редакцию
шизофреническое письмо: "Вот, ты меня, такая-разэтакая, отшила, а сама, с
нашим начальством...". Зав. отдела писем прочла и, сразу разобравшись в сути
дела, отдала "телегу" мне - порви. Но я рассудила, что могут быть и
повторные попытки, и решилась на отчаянный шаг, передав письмо мужу. Тот
лишний раз подтвердил, что с ним "можно пойти в разведку", отправив
клеветнику грозное послание, которое мне даже не показал. Так или иначе, -
пришло еще одно письмо, уже на наш адрес, с извинениями. На том и заглохло.

B БЕСЕДКЕ С: Георгием, Юстасом и Идеалисткой

Георгий.: - История человечества (как история и любого народа и
отдельной личности - уже хотя бы в силу ожидающей ее смерти) есть явление
глубоко трагедийное.
Ю.И.: - Не совсем так. Для верующего сознания исторический процесс с
неизбежными бурями и революциями - это скорее оптимистическая трагедия,
потому что Спаситель победил смерть и благой Творец не может быть творцом
"вечной смерти". История - это своеобразный "отсев", где каждый должен
успеть - если не осуществить предназначение, то хотя бы повернуться лицом к
Свету. А всякие катаклизмы, войны и революции - нечто вроде "девятого вала",
когда уровень зла достигает критической точки и все сметает на своем пути.
Они случаются чаще всего помимо нашей воли, хотя совестливая элита может
десятилетиями жаждать "очистительной бури" и призывать ее. Даже
конструкторов и делателей революции она почти всегда заставала врасплох.
Надо просто всегда быть к ней готовым и в решающий момент попытаться
направить энергию толпы из разрушительного русла в созидательное.
Но любая власть рано или поздно становится "Вампирией", вместе с
социумом, когда вампиризм узаконен. Нужна революция внутренняя - смена не
власти, а шкалы ценностей в головах и сердцах.
"Мечтателями" следует считать как раз не тех, кто хочет создать новое
общество из числа добровольцев, принявших Высший Закон, а тех, кто
планирует, "отменив дьявола", скопом втащить в Светлое будущее весь "падший
мир".
Кто-то сказал: "Величайшее достижение сатаны в том, что он заставил нас
забыть о своем существовании". Советская страна как раз пыталась жить не с
позиции "Бога нет", как традиционно считается, а будто "дьявола нет". А он
тут как тут.
Юстас: - Повернутые на религии могут построить только "повернутое".
Ю.И.: - Вы правы, если исходить из утверждения, что "мудрость века сего
- безумие пред Богом". Или: "Это недостаточно безумно, чтобы быть истиной".
А может, нам как раз и следует строить "повернутое"? Хорошее слово. В свое
время и всякие там идеи самолетов-телевизоров казались "повернутыми". Не
говоря уж о перспективе "кухаркиных детей" в университетах. А ведь
продержались худо-бедно аж семь десятилетий.
Юстас: - Что изанину хорошо, то человеку плохо.
Ю.И.: - В Изании три правила: "Не выходи со своей "дурью" на просторы
Родины чудесной", не подпитывай Вампирию (иначе, зачем мы?) и не
дискредитируй идею. "Грех" - твое "прайвити", вот и держи его в подполье. А
о том, что аскеза - необходимое условие всякого восхождения, прочтите у
классиков. По поводу "бремени страстей человеческих".
Юстас: - Не веруешь, значит глупый еще, непродвинутый изанин?
Ю.И.: - Вера - прежде всего - "путь, истина и жизнь". Духовная
концепция Изании в том, что лишь во взаимосогласованности, взаимопомощи и
взаимовостребованности возможен процесс животворения.
А чей это Закон - Творца или природы - пусть каждый разбирается сам.
Юстас: - Создать условия для более нравственного существования без
какой-либо демонстрации религиозных атрибутов.
Ю.И.: - По рукам. Любая "демонстрация" - фарисейство и с религиозной
точки зрения. Но я бы слова "для более нравственного существования" заменила
бы "для более духовного существования".
Юстас: - Кривопонимание. В основе любой религии лежит: "Я сам
обманываться рад". Делая что-то большое и осмысленное, я - уже человек.
Делая что-то маленькое с сиюминутным смыслом, я - животное. Быть вампиром
носителю разума не позволяет не только совесть, но и элементарная скука
гробить жизнь на примитивные цели.
Ю.И.: - Вот тут-то и "загогулина". Поговорите с иным "носителем разума"
про цель жизни - получите ответ, что это - "делать бабки, ловить кайф и
трахаться". А все прочее - гробить жизнь. Большинству как раз не нравится
ощущать себя "человеком", делать что-то "большое". Разве что в маниловских
мечтах. И не только обывателям, бабникам и алкашам, но и прочим "сынам мира
сего". Даже так называемой "интеллигенции" - потому что "во многой мудрости
много печали".
И опять же тут вопрос о яйце и курице. Что первично - я хочу делать
что-то "большое и осмысленное", потому что я - человек, или "я делаю что-то
большое и осмысленное", потому что хочу стать человеком?
И вообще - с какой стати у "рожденного обезьяной" может возникнуть
потребность стать
человеком? А хаос зачем-то возмечтает о гармонии? Если говорить о
стихийных тенденциях, то они как раз противоположны - распад и деградация.
Массовый выброс китов на берег.
Юстас: - Смысл в том, чтобы остаться "в доброй памяти людей".
Ю.И.: - Скажу о своем мироощущении. Ну плевать мне было, когда не
верила в личное бессмертие, - останусь в чьей-то памяти или нет. Старалась
"дурить" изо всех сил, чтобы успеть пожить "на полную катушку". Но неведомая
сила внутри яростно этому противилась, так что всю молодость я боролась не с
соблазнами, как другие, а с собственным отвращением к ним, с невозможностью
куролесить, "как все". Очень остро чувствовала протест против рабства у
низменной животной изнанки.
Потом устала с этим "неведомым" бороться, постепенно попав в какое-то
иное жесткое измерение, когда совершенно невозможно сделать шаг в сторону и
вместе с тем - головокружительное ощущение свободы.
Я еще продолжала недоумевать, что это за неведомый тиран надо мной
чудит, а потом получила удивительный ответ: "ты сама".
Любимое латинское изречение у столь нелюбимого вами моего героя Егорки
Златова; "Не ищи себя извне". Так вот - было упоительное ощущение именно
какой-то внутренней бездны даров и возможностей. Чем больше я погружалась в
себя в этих исканиях и "высоких размышлениях", убегая от суеты, бытовухи и
дури, тем явственней верила, что смерти нет. Просто все ныне видимое
когда-либо соскользнет с меня вместе с ненужной уже кожей, а главное -
останется. Останется мое подлинное новорожденное "Я", вылупившись, как
бабочка из кокона.
Юстас: - Ваш воспаленный ум во всем видит какое-то таинство.
Ю.И.: - А где критерий - у меня "воспаленный" или у вас -
"замороженный"? Нет такого критерия.
Юстас: - Не про то ли таинство говорил местный Человек, которое
возможно только в церкви?
Ю.И.: - Не про то. Именно поэтому я задумала построить Изанию для тех,
кто пока вне церковной ограды Но кому с нами по пути. Потому что у нас часто
общие "путь, истина и жизнь".
2000-10-17
Идеалистка: - Да, написала я, что там, где живу, мир спокойный и
благополучный, и, кажется, сглазила. Но ведь, казалось, что вот-вот
установится прочный мир, который, как я понимаю, нужен всем....
Я надеюсь, вы не обиделись, что я просила не цитировать меня в газете.
Ну просто, во-первых, перед читателями неудобно: они работают с утра до
ночи, мечтая о материальном благополучии для детей и внуков, а у меня это
благополучие есть (хоть тоже работа с утра до ночи), а еще недовольна:
подумают, с жиру бесится. И перед местом, где я живу, неудобно: мне дали
здесь все, что нужно для жизни, а я их критикую...
2000-10-12
Ю.И.: - По поводу "цитирования" все понимаю, потому ничего конкретного
о вас никогда не сообщаю. И уж, тем более, не обижаюсь. Да и вообще
неизвестно, кому теперь завидовать - тем, кто выбирает "пепси", или
полагает, что "лишь в России интересно, поскольку пропасть на краю".
Газета "Завтра" - разная, ищущая, отражает порой совершенно
противоположные точки зрения, но я ей бесконечно благодарна за поддержку,
хоть я ей не всегда "своя".
Пока что я со своей Изанией, особенно с духовной стороной вопроса,
остаюсь "кошкой, гуляющей сама по себе".
Кстати, о духовной стороне, а именно, по поводу организации
"Практического гуманизма" ("Советская Россия"). "Не протягивайте руку помощи
недостойному" - вот их лозунг. Так мы и Катюшу Маслову, и половину героев
Достоевского в "недостойные" запишем. Это - фарисейство, противное
христианству.

ВИКТОРИЯ - ПОБЕДИВШАЯ СМЕРТЬ

(1960 год)

Весной шестидесятого я должна была ехать на совещание молодых прозаиков
в Комарово, но тут выяснилось, что жду ребенка. То есть я его, разумеется,
не ждала - это был последний выпускной год, предстояла защита диплома и
госэкзамены. Кроме того, я, все более грезя о лаврах Маты Хари, поступила
учиться еще и на курсы английского языка. Маячили на горизонте и несколько
интереснейших командировок. В общем, ребенок в это "планов громадье" никак
не вписывался.
Я сделала "по знакомству" у врачихи в женской консультации серию
гормональных уколов и отправилась в Комарово с уверенностью, что все будет в
порядке. Вернулась через две недели. "Это ж надо, как жить хочет!", -
развела руками врачиха и выписала мне срочное направление в больницу к своей
подруге. "Скажешь - уплочено".
Но тут что-то произошло. Мое состояние, которое я прежде воспринимала,
как досадную болезнь, вроде аппендикса, нуждающегося в немедленном удалении,
вдруг из-за этой врачихиной фразы приобрело совсем иной смысл. Ребенок,
который "хочет жить". Ребенок. Человек, которого я собираюсь убить. Чуть не
убила...
Мысль, которой я ужаснулась, и поняла, что не смогу этого сделать.
Помню, как родичи меня успокаивали и уговаривали. Дескать, и диплом
надо получить, и Борис пока на своем Радио недостаточно зарабатывает, и еще
сто раз родишь, и свекрови скоро на пенсию, вот тогда...И, наконец, главное:
ты ж уколы делала, родится нивесть-что.
- Оставляй, - неожиданно буркнул Борис, - Что будет, то и будет.
Проревев всю ночь, я побежала к врачихе. Та подивилась моей внезапной
"дурости" и заверила: "Ребенку ничего не сделалось, вот роды могут быть с
осложнениями. Чокнутые мы, все же, бабы"...И повторила: "Это ж надо, какой
живучий!..."
Дома я приготовилась к новым атакам, но там лишь обреченно вздохнули. А
Борис отобрал у меня сигарету и стал подсчитывать, когда... Получалось, в
аккурат к зимней сессии.
Я решила, что никто ничего не должен знать - ни в редакциях, ни на
факультете, ни знакомые с друзьями - никто. И, надо сказать, мне это
удалось. Я вела прежний образ жизни, разве что без выпивок и почти без
курева, да по вечерам мы с Борисом совершали долгие прогулки по ВДНХ и
Сокольникам. Я ужасно боялась "потерять фигуру" (тогда было, что терять),
делала какие-то йоговские упражнения, от чего действительно до семи месяцев
ничего не было заметно, разве что - "ты, вроде, поправилась". К счастью,
тогда вошли в моду мешковатые пальто и платья-трапеции. В общем, все
курсовые я сдала, в командировках отчиталась, но роды случились неожиданно
и, как и предостерегала врачиха, все было "не так".
В палате все вокруг орали на разные голоса, а я смотрела в потолок и,
улыбаясь, умирала. Я еще не знала, что умираю, что все неправильно - и
ягодичное прилежание из-за этой экзотической йоги, и "сухие роды", и полное
отсутствие родовой деятельности - из-за тех самых уколов. Медперсонал вокруг
тоже не особенно интересовался моими намерениями - ждал, когда заору, как
все. А я не орала.
Потом кто-то из понимающих родичей спохватился и забил тревогу, отчим
срочно привез в роддом светилу акушерства - профессора Ланковица,
медперсонал вокруг забегал, зашушукался, профессор что-то колдовал с моим
безучастным телом, а потом объяснил мне, что происходит: ребенок задыхается,
поэтому мне надо немедленно тужиться и рожать. Самой. Потому что медицина в
данном случае бессильна из-за "ягодичного прилежания". Если же у меня лично
ничего не получится, ребенка придется вынимать по кускам, потому что иначе
погибнет мать. То есть я.
Я все поняла и старалась изо всех сил, потому что схватки начались
сразу же после отъезда "светилы". Я молча корчилась у себя на койке, натянув
до подбородка одеяло, и отмахивалась от врачей. Я ужасалась этому "по
кускам" - ребенок, который "хотел жить", был уже частью меня, главней меня.
Я надеялась, что, если умру, они плюнут на меня и спасут его. И, когда
захлестнула волна особенно нестерпимой боли, я откинула одеяло и, как тогда
в детстве, увидала в белой плите нависшего потолка отчетливо проступивший
прямоугольник. То ли дверь без ручки, то ли люк. В прорези просачивался
голубой с золотом свет, и уже не было ни разрывающей тело боли, ни страха -
только желанно свободная золотая голубизна. Надо только высоко, очень высоко
подпрыгнуть, изо всех оставшихся сил толкнуть дверь и вырваться. Насовсем.