Иванова Юлия. Дверь в потолке

антиквариата, извлекающих из сумок и простыней очередной "шедевр". Так
волновал прежде первозданно чистый лист бумаги, к которому я спешила, поймав
за хвост синюю птицу вдохновения, пока не стала эта "первозданность",
обреченная на коллективное изнасилование худсоветами и прочими инстанциями,
вызывать приступ отвращения.
Предвкушение чуда, как прежде из мешка или из-под пера - только на
порядок выше отклонилась стрелка, предвещая бурю. Странная дрожь волной
пробегала по коже, будто по траве перед этой самой бурей, бросало то в жар,
то в холод. Нетерпение - скорей же, скорей, - сменялось паническим: нет, не
сейчас.
Наконец, и приятельница заметила мое состояние, забеспокоилась, -
перекупалась, простыла, а может, температура? Но голова моя была ледяная,
руки - горячие. В конце концов, она отправила меня домой, посоветовав попить
чайку с липой и мятой и лечь спать. Дома все вроде бы прошло. Попила чайку,
поглядела по ящику новости, помыла посуду и улеглась на белый "Людовик"
рядом с Борисом, глядевшим уже десятый сон.
Проснулась внезапно среди ночи от невыносимого, испепеляющего счастья.
Никаких видений. Те же стены, едва различимый парус окна, похрапывающий
Борис, низкий потолок безо всякой двери в золотисто-небесной рамке, ничего
такого.
Чудо вершилось во мне, в каких-то неведомых прежде глубинах моего "Я",
границы которого вдруг разверзлись, рухнули, сгорели...

Вот как я попыталась передать это состояние в романе "Дремучие двери":
" - Иоанна...
Даже не голос, а тоже мысль. Но не ее, а прозвучавшая в ней, как некий
код, сигнал, поворот ключа...От чего, казалось, навеки заполнившая ее тьма
вдруг стала светать, рассеиваться, побеждаемая новым состоянием, названия
которому Иоанна не ведала, но которое стремительно нарастало.
Трепетные, пульсирующие, как сердце, сполохи снежно-жаркого сияния...
Девственно-чистый, ослепительно-белый, бесстрастный и одновременно
огненно-испепеляющий - Огонь, какого не бывает на земле.
Очищающий, все переплавляющий - не статика, а вечное движение, биение
невидимого животворящего сердца. Основа основ, начало начал, альфа и Омега.
Это не был свет в земном понимании, а таинственно-дивный Поток нездешней
энергии, воскрешающей и живящей.
"Где первообразы кипят, трепещут творческие силы"...
Здесь священнодействовало, все преобразуя пламенной и жертвенной
Любовью, само Божество, сама Истина. Горнило подлинного Бытия едва
приоткрыло завесу, сияя россыпью созвездий, преодолевших пространство
идеальных конструкций, тьмы, гибнущей в костре невиданных красок.
О, как рванулась туда душа! В то время, как все темное в ней, злое и
лукавое спасалось в панике, казалось, раздирая пополам ее изнемогающее от
этого разделения "Я". Иоанна-полутьма, одновременно жаждущая и страшащаяся.
Огонь Спасающий и Воскрешающий - она вдруг прозрела, что страшен он лишь для
тьмы.
Умереть в тленном, во времени, чтобы прорасти в бессмертие.
И чем больше она вмещала, прозревая уже не только мыслью, но и едва
бьющимся сердцем, дивный пульс, ритм, биение животворящего Слова в неземной
симфонии Вечного Созидания - радуг, аккордов, идей и свершений, чем больше
трепетала, рвалась туда душа в неистовой жажде одновременно гибели и
рождения, тем явственней сознавала она в ужасе свою зажатость,
закупоренность. Мельчайшего, но уникального по замыслу капилляра, не
оправдавшего своего предназначения, заполненного полутьмой...Принять,
обогатить, пронести, как эстафету, через земную жизнь - и передать
дальше...Не проводник, не сопричастник, не сотворец. Препятствие.
Животворящий поток, встретившись с непроницаемостью, обтекает ее и несется
дальше, мимо...Препятствие, балласт, тромб".

Конец цитаты. Препятствие, балласт, тромб...
Я в слезах сползла с кровати на ковер. Молиться не умела, да и никакие
слова тут не годились. Лишь знала - Он здесь, совсем рядом. И спросила
беззвучно, что же Он хочет от меня? Что теперь должна делать, как жить?
Ответ был удивительным. Я опять будто говорила с собой и не с собой,
ведая, что Он через меня отвечает мне:
- А что ты сама хочешь?
Он давал мне свободу выбора! И, ни секунды не колеблясь, я попросила не
семейного счастья, не любви, не здоровья, не долгих лет, не славы и
богатства, а того, что действительно желала больше всего на свете:
- Открой мне, Господи, тайны Твои.
Ответа на вечные "проклятые" вопросы, которые сознательно и
бессознательно искала всю жизнь, - вот о чем я дерзнула попросить.
И поняла, что услышана.
Я безуспешно попыталась растолкать Бориса и поведать о случившемся, но,
почувствовав запах спиртного (в последнее время это бывало с ним все чаще),
провалилась в сон. Утром проснулась и сразу вспомнила. Счастье. Праздник,
который всегда с тобой. Я всегда знала внутренним ведением, что Он есть, -
Высший Разум, Абсолютная Идея, Творец Вселенной, Истина...Однако чудеса,
которые происходили в моей жизни, включая и саму жизнь, почему-то
представлялись не имеющими к этому "Высшему" никакого отношения. И вдруг
что-то повернулось (или повернули) во мне - будто родилась заново. Любящей и
любимой, несмотря на беспросветное одиночество. Всемогущей и бессмертной,
хоть уже стукнуло сорок. Исполненной жажды сейчас же, немедленно вещать об
этом всему миру, хоть он не станет слушать.






















1


480

"ДВЕРЬ В ПОТОЛКЕ"

и ...

"РОМАН В ИНТЕРНЕТЕ"

(жизнь плюс четыре года)

Том 2

(часть 1)

ИННА. ПЕРВАЯ ИСПОВЕДЬ

(конец семидесятых)

Я по-детски нетерпеливо ждала скорого чуда, и оно явилось в лице
женщины, снимавшей дачу на соседней улице. Назовем ей Инной. Мы были едва
знакомы, поэтому ее внезапный ко мне визит, да еще с чемоданом, удивил. Инна
сказала, что ей надо срочно уехать на месяц-другой, за дачу она
расплатилась, вещи пока там побудут, да и вещей этих - постельное белье и
посуда. А вот чемодан она просит разрешения пока оставить у меня, был ей на
сей счет то ли сон, то ли знак свыше, потому что в нем самое дорогое, что у
нее есть, и ни в коем случае не должно пропасть.
Чемодан был тяжеленный.
- А что здесь? - спросила я не без опаски.
- Книги. Вот ключ. Если хочешь, можешь почитать.
Чемодан я открыла в тот же вечер. Там действительно лежали бесценные и
недоступные в конце семидесятых сочинения святых отцов (Максима Исповедника,
Иоанна Лествичника, Исаака и Ефрема Сирина, Игнатия Брянчанинова, Феофана
Затворника, Филарета Московского и других), всевозможные жития и толкования,
"Добротолюбие", "Исповедь" Блаженного Августина. И русские религиозные
философы от Хомякова и Владимира Соловьева, Евгения Трубецкого и Сергия
Булгакова до Павла Флоренского и Николая Бердяева.
Я впилась в них и, забросив все дела, читала запоем - умирая от ужаса,
восторга и бессилия постичь, обливаясь слезами и ледяной водой, чтоб хоть
как-то остудить терзающую меня лихорадку. Конечно же, в первую очередь
"набросилась" на философов, и лишь потом поняла, что у "отцов", в сущности,
о том же самом, только гораздо проще.
Они воистину были о "самом-самом", ответы на эти вопросы я искала всю
жизнь, сама того не ведая. Поначалу пробовала конспектировать, переписывала
целые страницы, потому что все казалось важным, потом сдалась и, когда Инна
вернулась, взмолилась не забирать их у меня на любых условиях. Потому что и
я, и мы все - слепые котята, и надо немедленно написать книгу, лучше в
художественной форме, скажем, о пути человека к Богу, где доступно и сжато
довести главное до ума и сердца...
Инна улыбнулась и сказала, что давно это делает, хоть и не в
художественной форме, печатает на машинке, составляет брошюрки по темам и
развозит по церквам, где батюшки их раздают прихожанам. Рассказала про
типографию, которая в свое время вовсю печатала такую литературу, включая
молитвенники, Евангелие, сведения о праздниках и таинствах, а затем была
внезапно прикрыта, людей начали арестовывать. И тогда она, захватив с собой
лишь этот чемодан и кое-какие ценности, исчезла из собственной квартиры в
центре, а теперь вынуждена искать по углам пристанище, потому что за ней
следят и хотят схватить или убить. В последнее не очень-то верилось. Тогда
она поведала в доказательство несколько воистину леденящих кровь мистических
историй из личной жизни, тоже достаточно невероятных. Но когда одна из
первых московских красавиц и модниц, жена известнейшего человека, вдруг
после некоего потустороннего переживания (по словам Инны, ей было показано
"вечное ничто", ад) резко рвет с прежней жизнью, скитается по монастырям и
церквам, жертвует все личные деньги на храмы, - какие еще нужны
доказательства?
Короче, Инна поселилась у меня. Она велела прежде всего купить тяжелые
светонепроницаемые шторы на окна и, когда кто-либо приходил, затаивалась в
своей комнате на втором этаже, стараясь не двигаться, чтоб не скрипели
половицы. Из дому выходила крайне редко, только иногда ездила к своему
духовнику в Лавру, строго постилась, подолгу молилась и целыми днями
составляла и печатала на моей "Эрике" религиозного содержания брошюрки,
которые затем отвозила в Лавру. А я продолжала изучать содержимое чемодана.
Мы с Инной вели долгие душеспасительные разговоры, в которых она меня
убеждала в необходимости "воцерковления", просвещая о смысле церковных
таинств, праздников и постов.
Но лишь сами таинства помогли мне преодолеть устоявшееся предубеждение
против церкви как "вместилища злобных черных старух", многочасовых
изнурительно-непонятных ритуалов и изможденно-суровых иконных ликов на
стенах. Все это в моем сознании не имело никакого отношения к чуду, что
открылось той июльской ночью и перевернуло всю мою жизнь:
"Твое созданье я, Создатель! Твоей премудрости я тварь! Источник жизни,
благ податель, душа души моей и царь! Твоей то правде нужно было, чтоб
смертну бездну преходило мое бессмертно бытие. Чтоб дух мой в смертность
облачился и чтоб чрез смерть я возвратился, Отец! в бессмертие Твое."
Эти замечательные строчки Державина я тоже отыскала в заветном чемодане
и упивалась ими, заучивала наизусть, как и многое другое, переполнявшее душу
счастьем веры в бессмертие и добро. Смысл подлинного Бытия был только в их
сочетании, потому что и вечное зло, и смертное добро - земные стороны одной
обесцененной первородным грехом медали, которую можно было назвать наградой
лишь в насмешку.
И вот сижу над старой викиной тетрадкой, из которой вырвала два первых
листа с тройкой с минусом за диктант, и пишу грехи, готовясь к первой за
тридцать лет исповеди. Почему-то показалось совершенно невозможным не только
их отстукать на Эрике, но и использовать для этого обычный машинописный
лист. Пришлось перерыть полдома в поисках школьной тетрадки, и тогда паркер
сам забегал по бумаге. Вот как я поведала в "Дремучих дверях" аналогичный
эпизод из жизни героини романа:

"Иоанну потрясло, что она так хорошо это помнит, все свои детские
грехи, подростковые, юношеские! Она писала мельче и мельче, боясь, что не
хватит тетрадки, а память выискивала все новые черные крупицы прошлого,
будто мышиный помет в горсти зерен, отбирая, просеивая свою жизнь. Как,
оказывается, умела память безошибочно отделять зерна от плевел! От всего,
что отлучало от Бога, от Жизни. Все меньше оставалось зерен - сплошная
черная груда ядовитого мусора, а она все вспоминала...Если действительно нам
даровано Небом такое чудо - посеянное тобой в мире зло сжечь, вычеркнуть,
если не из бытия (хотя Богу возможно все), то хотя бы из собственной судьбы,
- как можно продолжать таскать с собой улики прошлых преступлений?
Только брать, хапать...Тщетно силилась Иоанна отыскать хоть какие-то
свои добрые дела - их просто не было! На память приходило лишь нечто
смехотворное - вроде мелочи нищему или кому-нибудь десятку в долг до
получки.
"Я - зло и тьма, но мне почему-то не страшно, - признавалась тетрадке
Иоанна, - Я больна и безумна, но не страдаю от этого. Я умираю и не чувствую
боли. Похоже, я никого не люблю, даже себя." (конец цитаты).

Тетрадка кончилась - я исписала еще и обложку и остановилась перед
самой таблицей умножения. Инна сказала, что к причастию меня вряд ли
допустят, назначат епитимью месяца на три, а может, и на полгода. Но на
всякий случай велела поститься и накануне прочесть молитвенное правило перед
святым причащением.
А дальше началось то, что она называла "искушением". Слова молитвы
расплывались, я засыпала стоя - пришлось плеснуть в лицо холодной водой.
Тогда ужасно захотелось есть, причем именно жареного мяса с луком -
чувствовала во рту его вкус и умирала от голода. Пришлось отломить кусочек
алоэ и пожевать - от едкой горечи неистовый аппетит прошел. Но комната вдруг
наполнилась запахом сигаретного дыма. В доме никого не было, кроме Инны,
которая сроду не курила. Я на всякий случай осмотрела все комнаты - пусто,
но запах курева все усиливался, даже, кажется, дымок появился, запершило в
горле. Пришлось будить Инну. Она спросонья спросила, курила я когда-нибудь и
не забыла ли, что это тоже грех? Пришлось снова искать место для записи.
Запах улетучился. Наконец, я закрыла тетрадь и отправилась спать.
Не тут-то было. Едва удалось задремать, в кровать ко мне стал ломиться
какой-то верзила с гнусными предложениями. Я отбивалась, уверяя, что в
данный момент это совершенно неуместно и недопустимо, а верзила врал, что он
мой муж, Борис, а значит, все по закону. И скороговоркой что-то цитировал в
подтверждение, якобы из Библии, пряча лицо. Когда я уже готова была сдаться,
он торжествующе полоснул по стене огненно-черным взглядом, вагонка
задымилась. Я в ужасе оттолкнула его и проснулась с бешено колотящимся
сердцем. Все было так реально - и спальня, и сбитое одеяло, и ощущение на
теле его раскаленных лап, и даже темная полоса на стене, оказавшаяся при
ближайшем рассмотрении просто разметкой, по которой мы с Антоном
Васильевичем прибивали вагонку к доске. Я долго колебалась, стоит ли
рассказывать читателю обо всей этой бесовщине, когда рядом с чудесным,
таинственным и великим сосуществует чистой воды мракобесие - повод
посмеяться над автором и покрутить пальцем у виска. И все же решила, что
умолчать не имею права. Хотя бы потому, что никогда бы не рискнула четко
прочертить грань подлинного бытия и зыбкого воображения - вот так же,
гвоздями по карандашной разметке. Пусть уж о том судит читатель, которому
собралась поведать "правду, ничего, кроме правды".
Я потянулась было к привычной склянке с валокордином, но вспомнила, что
и лекарства после двенадцати под запретом. Так, промаявшись всю ночь, встала
совершенно разбитой. И тут меня охватил настоящий мандраж - тряслись руки,
зубы, коленки - я готова была отдать все на свете, лишь бы не идти на эту
самую исповедь, которая еще вчера представлялась чем-то вроде пустяковой
прививки против кори - так, формальность, на всякий случай...
Но именно эта неожиданно бурная, если не сказать паническая реакция на
предстоящую "прививку" меня поразила и не позволила отступить.
Что со мной? Я должна была понять, разобраться.
И вот я в исповедальне. Дальнейшее описала в романе, рассказывая о
первой исповеди Иоанны. Моего священника звали не отцом Тихоном, а Василием
- постник и молитвенник, принявший в конце жизни схиму, Царствие ему
Небесное.
"Она убеждалась, что надо все сделать именно так, как принято - надеть
строгое платье, платок и туфли без каблуков, чтобы выстоять длинную службу,
и что так и должно быть - почти бессонная ночь над тетрадкой, по-осеннему
моросящий дождик, путь к храму по мокрому шоссе - почти бегом, чтоб не
опоздать, потому что опоздать было нельзя. Еще пустой полутемный храм, лишь
кое-где зажженные свечи, и женщины, не обращающие на нее никакого внимания,
и подмокшая тетрадь - вода накапала с зонта, и неуместно яркий зонтик,
который она не знает, куда сунуть, и стук сердца - кажется, на весь храм, и
умиротворяющий запах ладана...
И смиренное ожидание в дальнем углу храма, и страх, что отец Тихон про
нее забыл, и опять страх, когда он пришел и снова исчез в алтаре, потом
появился, но на нее не смотрит...Он читает долгие молитвы, подзывает
мальчика. Потом бабку, другую. Будто ее, Иоанны, и нет вовсе.
Храм тем временем наполняется людьми, пора начинать службу. У Иоанны
подкашиваются ноги. Может, он не узнал ее? Этот дурацкий плащ, платок... И
непреодолимое желание сбежать.
- Подойди, Иоанна.
Стукнуло сердце. Взять себя в руки не получается. Да что это с ней, в
конце концов?
- Не ходи, умрешь! - будто шепчет кто-то, - Извинись, что плохо себя
чувствуешь, и бегом отсюда. Все плывет, ты падаешь...
Все действительно плывет, но отец Тихон уже взял тетрадку, надел
допотопные, перевязанные проволокой очки.
- Что, худо? Сейчас пройдет, это духовное. Это он, враг, сейчас не
знает, куда деваться, тошно ему. Ну-ка подержи мне свечу. Ближе.
Он читает ее жизнь, шевеля по-детски губами. Они только вдвоем в
исповедальном углу, полная народу церковь ждет, монотонный голос псаломщика
читает "часы". Потом начинается служба, отец Тихон в нужных местах
отзывается дьякону, не отрываясь от тетрадки. Ей кажется, все смотрят на
нее. Господи, тут же целый печатный лист! Он до вечера будет читать...
Отец Тихон по одному вырывает листки, скомкав, бросает в блюдо на столе
и поджигает свечкой. Корчась, сгорают листки, черные страницы иоанновой
жизни. Листки полыхают все ярче, на всю церковь. Настоящий костер - или ей
это только кажется?.. Так надо. Что останется от тебя, Иоанна? Господи,
неужели все прочел? Так быстро? Это невозможно...
Но сама понимает, что возможно, здесь совсем иной отсчет времени. Отец
Тихон снимает очки. На блюде корчится, догорая, последний листок с таблицей
умножения. Отец Тихон отдает ей титульный лист и промокашку, которые Иоанна
машинально сует в карман плаща.
- Прежде матерей-убийц в храм не пускали, у дверей молились, - качает
головой отец Тихон. И Иоанна уже готова ко всему - пусть выгонит, опозорит
на весь храм, лишь бы скорее все кончилось...
Но происходит нечто совсем неожиданное.
- Разве можно так себя ненавидеть? Надо с грехом воевать, а она - с
собой. Бедная ты, бедная...
Это ошеломляет ее, привыкшую считать себя самовлюбленной эгоисткой. Как
прав батюшка! Ведь она уже давно ненавидит себя...С какой злобой она себя
тащила, упирающуюся, в яму на съедение тем, кого не получалось
по-христиански любить. И они охотно жрали, насиловали ее, как плату, жертву
за эту нелюбовь. Но разве они виноваты, имеющие право на подлинник, а не
эрзац? Она сама ненавидела этот эрзац - Иоанну одновременно
изощренно-чувственную и ледяную. Рассудочную, самовосстанавливающуюся всякий
раз подобно фантому для нового пожирания.
Не они виноваты - лишь она, Иоанна Падшая, достойна казни. Сейчас отец
Тихон осудит ее, прогонит, назначит долгую епитимью. Он не должен жалеть ее.
Не должен так смотреть...
Опираясь на ее руку, отец Тихон медленно, с трудом опускается на
негнущиеся колени. Вся церковь ждет. Псаломщик начинает читать по-новой,
пока батюшка с истовой жалостью молится о "заблудшей рабе Иоанне. Невесть
откуда взявшиеся слезы заливают ей лицо. "Бедная ты, бедная!" Годами
убивающая себя и не ведающая, что творящая. Или ведающая? По его знаку она
опускается рядом.
- Нельзя на коврик, для батюшки коврик! - шипит кто-то в ухо. Она
послушно, без обиды отодвигается, умирая от жалости, ненависти и любви к
бедной Иоанне Падшей" (конец цитаты).

- Неужели сразу причаститься разрешил? - изумится Инна, - Ему теперь за
тебя перед Богом отвечать, если сорвешься. Все равно, что разбойника на
поруки. Слишком мягкий он, отец Василий, добрый... Прости меня, Господи,
батюшке, конечно, видней. Но у тебя теперь будет огненное искушение - жди.
Это случается, когда сразу к причастию...Взрыв бывает. Мир и антимир.
Так напророчествовала искушенная в духовных делах Инна, и предсказание
ее с лихвой сбылось. Но прежде был упоительный период эйфории неофитки,
полагающей, что стоит лишь открыть миру глаза на то, что открылось тебе, и
он, этот несчастный заблудший мир, мгновенно встрепенется, пробудится и
оживет, подобно заколдованному сказочному царству, которое спас поцелуй
любви.

B БЕСЕДКЕ С: Александром, Л.Толстым, С.Желябовым,

Н.Бердяевым, С. Булгаковым, С.Аскольдовым,

митрополитом Антонием, Игорем Игнатовым,

Кругом, Андреем и Искателем

Кто страшится апокалипсиса

Александр: - А может, такие коммуно-секты как раз и приближают
сказанное в Писании? Скорее так. Потому и радуюсь очередной неудачной
попытке приблизить Апокалипсис.
Ю.И.: - Вам-то чего бояться Апокалипсиса, праведник вы наш?
"И увидел я новое небо и новую землю; и услышал я громкий голос с неба,
говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они
будут его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу
с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не
будет, ибо прежнее прошло."
Так что праведники совсем не боятся Апокалипсиса, а жаждут его, как
избавления от мерзости нынешнего бытия. Бояться же Света следует не только
вампирам, но и "теплохладным", которые попустительством злу или равнодушием
к голодным, обобранным, "униженным и оскорбленным" умножают зло на земле.
Не желающие стать "теплохладными" и отвергнутыми Богом мечтают
построить Изанию. Чтобы накормить, одеть, дать крышу над головой, ободрить,
вернуть человеку "образ и подобие". Именно "своим" адресован в Апокалипсисе
приказ Спасителя: "Выйди от нее, народ Мой (от Вавилонской блудницы, символа
обезумевшего мира потребления - Ю.И.), чтобы не участвовать вам в грехах ее
и не подвергнуться язвам ее." "Вавилон, великая блудница, сделался жилищем
бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и
отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все
народы.
И цари земные любодействовали с ней, и купцы земные разбогатели от
великой роскоши ее. Воздайте ей так, как и она воздала вам, и вдвое воздайте
ей по делам ее; в чаше, в которой она приготовляла вам вино, приготовьте ей
вдвое. Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений
и горестей. За то в один день придут на нее казни, смерть и плач, и будет
сожжена огнем, потому что силен Господь Бог, судящий ее."
Вот чего нам надо бояться - Вампирии, к которой обращены эти грозные
слова. Не призрака Советского Союза, не столь ненавистного вам аскета
Джугашвили, не Изании, а Нового Мирового Порядка, который вас так манит.
"И купцы земные восплачут и возрыдают о ней, потому что товаров их
никто уже не покупает. Товаров золотых и серебряных, и камней драгоценных и
жемчуга, и виссона и порфиры, и коней и колесниц, и тел и душ человеческих.
И свет светильника уже не появится в тебе: ибо купцы твои были вельможи
земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы. И в нем (в
Новом Вавилоне - Ю.И.) найдена кровь пророков и святых и всех убитых на
земле."
Вот о какой "Последней революции" я Вам говорила. Но и ее не стоит
бояться "праведникам": "Веселись о сем, небо и святые апостолы и пророки,
ибо совершил Бог суд ваш над ним."
Так что не стоит упрекать меня в "мании величия". Апокалипсис рано или
поздно состоится, будет Изания или нет. Просто Изания, помогая храмам,
поможет во много раз уменьшить количество людей, которым стоит Апокалипсиса
бояться. С той лишь разницей, что храмы - для верующих разных конфессий, а
Изания задумана всех объединить, в том числе и "невоцерковленных". Не в
единую религию (Боже упаси), а в едином противостоянии Новому Мировому
Порядку (грядущему царству Зверя).
Изания возвращает человека к божественному мироустройству заповеди:
"Возлюби ближнего, как самого себя". Поскольку человечество - единый
организм, то, убивая и пожирая ближнего, или попустительствуя этому, ты в
конечном счете убиваешь себя. Вот и все.
Сказано: "Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет
любви Отчей; Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость
житейская, не есть от Отца, но от мира сего".
Изания по своим задачам тоже "не от мира сего", поэтому построить
"сотню Изаний" не так-то просто. Куда легче при наличии тугого кошелька
возвести бордель, кабак или казино.
2002-03-12

Страшно далеки вы, батенька, от народа!

Александр: - Вот посмотрите - период Джугашвили прошел, он и его
кровавые приспешники осуждены и проклинаемы народом, а православная Церковь
живет.
Ю.И.: - Вы когда в последний раз в России-то были? Православие жило и
при Сталине, а по последним опросам общественного мнения в провинции на
первом месте среди политиков, которых в первую очередь стоило бы
клонировать, стоит как раз Иосиф Виссарионович. Я сама однажды слышала, как
в электричке сын сказал отцу, восхваляющему вождя: "Пап, ты же сам при нем
десять лет сидел"! - "Да я б сейчас и двадцать отсидел, только б он ожил и
нынешним гадам бошки пооткручивал!".
На левых тусовках значки со сталинской символикой раскупаются